Когда мне было лет восемь, мама купила фортепиано. Отправила меня в музыкальную школу. Я проходил туда год, а потом бросил. Сколько было радости по этому поводу!
- У тебя или у мамы?
- У меня, конечно. Но мама правильно поступила, что не давила, не заставляла меня учиться. Благодаря этому у меня не до конца отбили интерес к музыке.

(Сергей Кузнецов [1])

«Лежишь в беспросветной мгле час, другой, третий... День, другой, третий... Неделю, другую, третью... Боль. Скука. Одиночество (маме не разрешали в больнице дежурить). И начинаешь думать. Нет, не думать... В 12 лет много не надумаешь. Начинаешь чувствовать, что все, что вокруг тебя - это живое, живущее, думающее. Собака, которая залаяла под больничным окном - это не просто собака. У нее есть душа. Дерево, постучавшее зачем-то в стекло, - не просто дерево... И надо понять, почему оно легонечко прошлось веточкой по стеклу. Даже у клочка земли, даже у реки - у всего этого есть душа.

Лежишь в больничной палате и чувствуешь, что нельзя забывать своего внезапного открытия. Иначе случится беда. Иначе тебя больше не пустят в тот мир, который открылся тебе, когда ты лежал на жесткой горизонтали и не видел ни света, ни окружающих стен, ни своей бренной идиотской оболочки. Страшно не попасть больше в этот мир. Повязку с глаз снимут еще не скоро, и если некто могущественный распорядился не пускать тебя туда, где ты только что побывал, где тебе понравилось, где - ненасилие и родство душ, то ты, с забинтованными-то глазами, останешься нигде. Тебя не будет.

Когда я вышел из больницы, с удивлением обнаружил, почувствовал, что мир, который я там открыл, существует. Глаза видят одно, а душа - другое. Идиотская оболочка подчиняется чему попало - то светофору, то окрику классной руководительницы, то виду рыжего апельсина... А душа - лишь некоему одному, кто больше нас, мудрее нас и кто просит от нас лишь одного - родства душ» [2].

«В двенадцать лет гитара в моих руках была, как и для многих подростков, всего лишь способом самоутверждения. Но после реанимации, после перенесенной операции, после щелчка, который неожиданно сделал меня восприимчивым к красоте мира, к его гармонии, - после всего этого я вдруг почувствовал, что мои пальцы могут извлекать из струн не только заунывные "Колокола" или приблатненного «Цыпленка жареного...», но и что-то свое... Иногда сочетания случайных аккордов разносились по нашей двухкомнатной квартире - стены словно растворялись, и, казалось, цветущие тополя, ноготки на неухоженной клумбе, все-все живое вокруг негромко резонирует с этими случайными звуками. А иные аккорды - такие же случайные, неумелые - вдруг оказывались заменой слов, которые я в то время не решался произносить вслух, слов о том, что весь мир - живой, что самое большое счастье - это не идиотская пятерка в дневнике, не победа в какой-нибудь бессмысленной драке, а вот это ощущение родства всех всему. Счастье - если ты вовремя заметил под занесенной ногой божью коровку и шагнул чуть шире, чтобы не наступить на нее. Однако случайные звуки редко складывались так, что удавалось с их помощью хоть чуточку выразить себя. Чаще всего они сбивались на того же «Цыпленка жареного...» Требовались знания, навыки. Нужно было осваивать технику игры. Я обложился самоучителями. Я терзал гитару, сбивая пальцы до крови. Я всерьез занялся техникой игры» [2].

«Пришел я с флагом капитуляции все в ту же музыкальную школу. С повинной, так сказать, явился. Раскаялся в своих малолетних грехах, в том, что бросил в детстве обучение музыке лишь по своей лени и наивности. Простили они меня. И договорились «стороны», и заключили устное соглашение о том, что «сей отрок обязуется за один год честно пройти весь курс пятилетнего музыкального образования, после чего, сдав с честью и достоинством все экзамены, получит аттестат об окончании этой самой школы». Так оно и вышло. Окончил я за год весь курс обучения. Честно закончил и поступил наконец-то в музыкальное училище». [3]

«Выходило так, что по предметам, которые мне нравились и были нужны, я получал пятерки, а по основному предмету – дирижированию - были сплошные тройки да двойки. Так же дело обстояло и с общеобразовательными предметами. Учителя, почему-то, настаивали на том, я могу не подготовиться вовремя к сольфеджио, теории музыки, но математику и английский выучить обязан! Я как-то намекнул им, что пришел, вообще-то, учиться музыке, но понят не был. С тем и ушел из училища... И не жалею. Зато я обрел ощущение свободного времени, полную уверенность в том, что для того, чтобы писать музыку совсем не надо учить русский язык и влюбляться в девочек». [3]

Два пальца в госпитале мне кое-как «отреставрировали»... А третий так и остался с разорванными сухожилиями, с вывернутой в сторону фалангой. Хорошо, хоть совсем его не отрезали. А собирались… Выйдя из госпиталя, я понял, что крутым гитаристом мне уже не стать. Ни-ког-да! Струнные - теперь не про мою честь... Но ведь остались не менее любимые клавишные! [2]

Как-то я пожаловался Славе, что не могу найти солиста:
- Что ж ты раньше не сказал? Давай попробуем одного паренька из Акбулакского детдома. Ему 13 лет. Голос не знаю как, а слух - обалденный... Юрка Шатунов. Слава укатил в Акбулак и скоро вернулся с нахохленным, как чиж на мокрой ветке, подростком. Протянул ему гитару:
- Ну, давай, Лоретти из Акбулака, сбацай что-нибудь.
Сначала он пел нехотя, будто сдавая экзамен по ненавистному предмету. Потом забыл про экзаменатора, то бишь про меня, про Славу Пономарева, с гордым видом собственника слушавшего песню Лозы, про то, что на карту поставлена его, шатуновская судьба. Я остановил его и спросил:
- Будем петь? В группе?
Он кивнул головой. Без особых эмоций, потому что еще жил в песне, которую я прервал. [2]

«Мы сделали за месяц 13 вещей… Воспитатели плакали. Это в первый раз такое, такого ведь никогда не было». [4]

(Вячеслав Пономарёв, экс-участник ЛМ, умер в 2006 г.)

«название не понравилось никому. И мне тоже. Решили, что-нибудь придумать другое… А теперь некогда придумывать. На сцену надо… Так и решили оставить…» [5].

«...однажды я увидел как с шестого этажа, из обледенелого окна, спускаются свитые в канат простыни, а юный Дон Жуан вскарабкивается на подоконник. Его намерения не вызывали никакого сомнения, он просто хотел еще раз перед сном увидеть предмет своих вздыханий. Увидев меня , пацан смылся... Но картинка: худенькая фигурка на белом канате, закрытое окно на девчоночьем этаже и заледенелые окна - все это и подтолкнуло меня… [6]

...иду домой, а в голове почему-то звучит фраза какая-то бессмысленная «белые розы». Ну, что звучит, что за фраза? Пришёл домой, с этой же фразой и лёг спать, уснул. Утром просыпаюсь, завариваю чай крепкий, как всегда, сажусь за инструмент, за пианино, минут за пятнадцать делаю именно… текст. Сначала черновой, потом на чистую написал». [7]

«Я чуть было не стал первым исполнителем песни "Белые розы". Однажды, еще в интернате, когда Шатунов не захотел репетировать новую песню и ушел с репетиции играть на хоккей, Кузнецов предложил спеть её мне. Но я тогда очень стеснялся петь. И хорошо, что Юрка вернулся на репетицию, потому что всё равно лучше него никто бы эту песню не спел. А я запел уже позже, в 1990 году» [8]

(Сергей Серков, экс-участник групп «Ласковый май», «Мама», «Два капитана»)